В мире, где больше нет t.A.T.u.

Дуэт из двух московских школьниц, Юли Волковой и Лены Катиной, стал самым успешным проектом российского шоу-бизнеса за всю его историю. Но два года назад продюсер t.A.T.u. Иван Шаповалов объявил о завершении проекта, и группа моментально была забыта. И Юля, и Лена уже давно не «татушки», они идут каждая своей дорогой и мучительно пытаются научиться жить без славы…

Лена Катина иногда приезжает в Москву из Америки, которую она теперь мечтает покорить в одиночку. В один из ее приездов мы прогулялись с ней по ее родной улице Школьной, посмотрели на мир ее глазами и порадовались, что есть свои…

Лена Катина

Родилась в Москве 4 октября 1984 года. Известна как солистка знаменитого и скандального дуэта t.A.T.u. — первой и пока единственной российской группы, добившейся ми­рового успеха.

В марте 2011 года группа выпустила последний альбом Waste Management Remixes, а обе солистки объявили о начале сольной карьеры, сообщив прессе, что лесбийская история любви между ними была лишь пиар-ходом, придуманным продюсером группы Иваном Шаповаловым.

В августе Лена Катина выпустила дебютный сингл Never Forget в Латинской Америке и России. Сегодня у нее своя музыкальная группа, три сольных выступления в США и не завершенные пока переговоры с рекорд-лейблами о выпуске дебютной пластинки.

Школа

— Мне до сих пор снится эта школа, этот дом и этот район.

Идет дождь. Воскресенье. Школьный двор. Он пуст. Двери школы закрыты. Лена крутит в руках зонтик с разноцветными полосками.

— Зимой мальчишки здесь девчонок снежками закидывали. Выходишь из школы — и бум-бум-бум. А я выходила — они: «Тихо! Катина идет!» Я с ними дружила. У меня всегда с собой были и запасная ручка, и карандаш, и замазка. Я мальчишкам дневники заполняла, поля разлиновывала.

Дверь открывается. Выходит охранник.

— Школа сегодня не работает. Здесь стоять не положено. Приходите в понедельник.

— А Галина Алексеевна еще директор? — спрашивает его Лена.

— Нет, — отвечает он и оттесняет ее со двора.

— Охранники меняются постоянно, — говорит Лена. — Они прежних учеников уже не узнают.

В тонком пальто, в сапогах на плоской подошве, если не приглядываться — среднестатистическая москвичка. Охранник мог бы узнать в ней звезду еще недавно такой популярной группы «Тату», но не узнает.

— В одиннадцатом классе у нас вышел первый клип, мы собрались в актовом зале, и там его показывали всей школе. «Я сошла с ума».

— И как?

— Ну, так… Я стала звездой, за мной начали бегать младшеклассники: «Лена, Лена, можно с тобой сфотографироваться?»

— Тебе завидовали? — спрашиваю я. Мы медленно продвигаемся вглубь многоэтажек.

— Одноклассницы всегда меня недолюбливали.

— Я б тоже недолюбливала девочку, которая линует мальчикам тетрадки.

— А что в этом такого? Кто-нибудь тихо попросит: «Дай мне задание списать». А они ему: «Ты что, сам не можешь решить?!» Вредные, противные девицы.

— Ты теперь живешь в России только наполовину. Следишь за событиями в стране? — Мы по лужам заходим во двор дома, в котором Лена когда-то жила.

— Нет, я живу в другой стране и стараюсь не вникать. Хотя обидно — такая сильная страна, а превратили ее не знаю во что.

— Сильная чем? — спрашиваю ее в спину.

Лена спешит. Три года назад я уже брала у нее интервью. Тогда «Тату» была очень популярной группой. Сейчас разговор не клеится. Может быть, из-за дождя.

— Во-первых, огромная территория, — отвечает она. — Во вторых, люди, сильные духом. Они умеют сплотиться и… всех победить. Я хочу в это верить.

Улица

Двор, в который мы попадаем через арку, мокрый и безнадежный. Серые блочные дома с разнокалиберными балконами, за которыми тихо варится, как в большой кастрюле, жизнь среднестатистического москвича.

— Тут, наверное, хорошо только летом, когда солнце и деревья зеленые, — произношу я.

— В Москве? — оборачивается на меня Лена.

— В этом дворе. На этой улице.

— Нет! Мне здесь всегда хорошо! — Она разворачивается и снова идет, ветер проглатывает ее последние слова.

Останавливается у дома номер шесть.

— У меня здесь подружка жила. Я ей в окно стучала, звала гулять. А потом я как-то улетела на гаст­роли отсюда, а вернулась уже туда, в большую квартиру. Но там все показалось чужим. — Лена обходит лужу по бордюру, разведя руки для равновесия.

— Вот тут на скамейке мы всегда с подружкой протестовали. — Она останавливается перед вполне обычной скамейкой. — Пили кока-колу и ели чипсы с луком и сметаной. Во дворе и ребята, и девчонки всегда пьяные ходили. А мы говорили: «Не будем пить пиво!»

— А зачем протестовать?

— Не знаю. Просто протестовали.

Лена предлагает пойти на Школьную улицу. Мы разворачиваемся и идем к арке. Дождь разбивается на мелкие пузыри, но не перестает. Мимо нас идут прохожие, редкие, как всегда в дождь. Они скользят по нам взглядом, но не задерживаются. Кажется, район не узнает не только Лену Катину из «Тату», но и Лену из этого двора. Может быть, из-за мутной влажности.

— На Новый год Юлька (Волкова. — «РР») ко мне всегда приезжала. Она у меня несколько дней погостит, потом я у нее. Мы как-то пошли гулять на Школьную, двенадцать уже пробило, приходим, а там сцена, народ. И как раз заиграла песня «Я сошла с ума». Нам было дико и радостно. Клип вышел только осенью, нас еще не успели узнать. Мы выбежали на сцену в своих зимних одеждах и открывали рот под свою же фонограмму.

— А люди что?

— Ничего.

— Группы «Тату» больше нет?

— Мы прекратили свое существование. Надо было куда-то дальше идти, надоела нам группа «Тату», и мы надоели друг другу.

— И как вы с тех пор — далеко двинулись?

Лена, идущая впереди меня, останавливается и поворачивается.

— Да, я думаю, что далеко, — спокойно говорит она из-под зонта. — По крайней мере я могу про себя сказать: я двинулась достаточно далеко.

— А что ты сделала?

— Ну… сольный проект сделала. — Она усмехается.

— Пресса молчала о тебе в течение нескольких лет, — говорю я и внимательно разглядываю Лену. Она маленькая, рыжая. У нее совершенно русское лицо. Наш разговор по-прежнему не клеится, и я пока не говорю, что о Юле Волковой писали сколько угодно, это Лена была в тени. Почему? Не могла выбраться из тени или добровольно в нее ушла?

— Наверное, потому что я не тусовалась, — говорит она.

— А почему ты не тусовалась?

— Потому что не люблю. Все очень просто. А вот тут, кстати, раньше стояли качели. — Она останавливается у мокрой игровой площадки. — Одна девочка меня с них сбросила. Зараза. И здесь я изображала обморок. Мне нравился один мальчик, моя подружка предупреждала меня, что он идет, и я падала в обморок. Мне лет пять было.

— Сработало?

— Да нет. Ему это было вообще по барабану. Мне хотелось, чтобы он подошел, поднял, поволновался. Но он этого не сделал. Ну, я и перестала в обморок падать.

— Как тебе Лос-Анджелес?

— Мне очень нравится.

— Эти американцы с притворными улыбками! — Я закатываю глаза.

— Это все антиамериканская пропаганда, игры политических деятелей. Как-то совсем неумно с их стороны вызывать ненависть к американцам. Лично я предпочитаю, чтобы мне неискренне улыбались, чем посылали на три буквы в магазине.

— В Москве так делают?

— Я постоянно сталкиваюсь с хамством.

— Тебя не защищает известность?

— Надо, чтобы все от хамства были защищены. Чем я отличаюсь от других? Только тем, что меня по телевизору показывают.

— А я думала, продавцам и сантехникам приятно иметь дело с известным человеком.

— Если они этого человека узнают. А я совершенно неузнаваемая хожу и веду себя как обычный человек. Да, иногда я понимаю, что если сейчас не выпендрюсь и не покажу, кто я такая… И, да, приходится выгибать пальцы, но я этого делать не люблю. Считаю несправедливым.

— Почему тебя не узнают? Из-за большого разрыва между сценическим образом и человеком, которым ты на самом деле являешься?

— Потому что на сцене я накрашенная и с кудрями. А в жизни — ненакрашенная и с хвостиком.

Москва

Школьная улица открывается порталом в прошлое. Дореволюционные двухэтажные постройки веселых цветов — розового, желтого, голубого — жмутся друг к другу. Улица пешеходная. Но дождь разогнал и пешеходов. Влажный туман поднимается от старых плит, заползает в остроконечные слуховые окна. Кажется, еще секунда — и мимо тебя медленно процокает запряженная в карету пара.

— Я очень люблю эту улицу, — говорит Лена. — Эти домики, маленькие такие, разно­цветные. Мне сразу представляются старые времена, когда эти дома принадлежали знатным семействам.

Школьная улица — кусочек дореволюционной Москвы. Она появилась еще при Борисе Годунове и раньше называлась Тележной. Ее считают музеем под открытым небом. С двух сторон улицу подпирают многоэтажки, выдавливающие Школьную из Москвы. Сюда не долетает городской шум, и если не смотреть на новые высотные дома, то кажется, из тишины могут выползти размытые дождем тени истории.

— Ты думаешь, Москва — мужчина или женщина? — спрашиваю я Лену.

— И то и другое. Есть здания — женщины по архитектуре, а есть мужчины — грубые, особенно современные. Понастроили без души, стеклянные, неинтересные, скучные, грустные, серые… — Она останавливается, видимо, в поисках еще одного эпитета, но не находит и молчит.

— Ты уезжаешь и приезжаешь. Москва меняется?

— Для меня нет. Москва не просто мой город. Москва — мой дом. Я москвичка. Но я не хожу туда, где тусуется масса народа, не езжу в метро. Я бываю только там, где меня знают и я знаю людей. Наверное, для тех, кто сюда только приехал, Москва очень агрессивный город. Еще и злой при этом.

— Ты чувствуешь злость Москвы?

— Да, я очень четко ее ощущаю, особенно когда прилетаю из Лос-Анджелеса. Москву сравнивают с Нью-Йорком — тоже динамичный мегаполис, бизнес-центр, там тоже люди спешат, наступают друг другу на пятки, толкаются. А в Лос-Анджелесе атмосфера релакса, там солнышко, пальмы, и тебе сразу хорошо. Там я всегда в позитивном настроении. Приезжаю сюда — тут снег, дождь, и с самого аэропорта люди с тобой по-другому общаются. «Поста-а-авьте, я сказ-а-ала, вот так! Что сло-ожно?» — громко передразнивает Лена.

— И почему у нас так, как ты думаешь?

— Жизнь такая.

— Какая? У многих машины, магазины ломятся от продуктов. В Москве доходы не самые низкие.

— Как можно прожить на зарплату двадцать тысяч рублей? При отсутствии своего жилья. Конечно, они озлобляются. Все нервничают, опаздывают, стоят в пробках, биби­кают, и я тоже в Москве нервничаю. Но мне в детстве внушали, что я родилась для того, чтобы быть счастливой. И я счастлива абсолютно.

— А это возможно — почувствовать счастье в настоящий момент?

— Да, возможно. Я вот прямо сейчас счастлива. Это внутреннее состояние, и его нельзя измерить деньгами, шмотками.

— А чем?

— Любовью. Ощущение счастья очень внутреннее. — Она крутит зонтик, цветные полоски сливаются в вертикальную радугу. — Нельзя стать счастливым от миллиона долларов, который свалится тебе на голову.

— Тебе на голову сейчас уже не сваливаются большие деньги? — спрашиваю я и, кажется, своим вопросом извлекаю ее из-под радужного зонтика.

— Нет, не сваливаются, — отвечает она спокойно. — Но мне нормально. Если раньше я покупала дорогие туфли, то сейчас я их тоже покупаю, только реже.

— А ты хочешь снова зарабатывать большие деньги?

— Конечно. А почему нет? Но это не первостепенная задача.

Ненависть

Мы уходим со Школьной и возвращаемся в старый Ленин двор. Она останавливается под аркой.

— Мне снится, что я подхожу к двери своего старого дома и совершенно не знаю код. И как мне войти домой?

— Это сожаление о детстве?

— Не знаю… Иногда дерево — это просто дерево. Но мне нравятся эти дома, даже пятиэтажки. Их строили, и это было такое счастье, когда тебе давали в них квартиру. Моя мама жила в коммуналке до шестнадцати лет, пока не переселилась сюда. А я здесь уже родилась. Мне кажется, все, что было, и даже пятиэтажки, — это наша история, а она всегда и позитивная, и негативная.

— Ты теперь поешь на английском. Россия уже не цель?

— Моя цель — покорить весь мир, — говорит она и умолкает, заметив, как прыгнула моя бровь.

Много российских певцов до нее безуспешно пытались покорить мир. Единственной российской группой, покорившей мир, стала именно «Тату», но ее больше нет.

— Когда-то вы покорили, — говорю я, — но ведь тогда вы были в образе не совсем обычном, и это вызывало любопытство. А сейчас… Что такого в тебе есть, чтобы ты могла покорить мир?

— Во-первых, я уже уникальна своим прошлым, — говорит Лена, и ее слова звучат скромно и нескромно одновременно. — Прошлое — это серьезный фундамент для карьеры.

— А может, вы были просто двумя кроликами, из которых что-то делал продюсер?

— По сути, мы были актрисами, причем, на мой взгляд, неплохими. Мы прониклись идеей и хотели передать этот образ и эту проблему. Она была близка не только нам, а очень многим молодым людям. Ваня придумал очень хороший пиар-ход.

— Но проблема, о которой вы пели, вам на самом деле близка не была?

— Юле — была.

— А тебе?

— А я просто влилась в образ. В силу возраста мы только от нашего продюсера узнали об этой теме.

— И не пожалела об этом никогда?

— Я много думала про это и пришла к выводу: все, что ни делается, — к лучшему. Сколько бы я ни рассуждала на эту тему, это все-таки были прекрасные годы.

— «Все, что ни делается, — к лучшему». Этими словами можно все что угодно оправдать.

— Мы же ничего такого особенного не делали. Мы никого не убили, никого не оскорбили.

— Но это была большая медийная кампания.

— Но скольким она помогла! «Если бы не вы, я бы покончила жизнь самоубийством» — столько писем благодарных за то, что мы просто вынесли это на публику! — говорит Лена, во всех своих ответах избегая названия проблемы, хотя вряд ли она делает это нарочно. — Это наш мир, наша жизнь, мы живем в этом веке. Почему надо дубасить людей, которые решили любить так, как они хотят? Мы против войны выступали. Это что, плохо? По-моему, абсолютно благородная цель.

— А к войне вы какое отношение имели?

— Ваня с самого начала хотел провести антивоенную акцию. Он хотел, чтобы маленькая девочка вышла и спела песню про войну. Я записала трогательную песню «Югославия». И… у бабушки был друг, царство ему небесное, — он, когда эту песню слушал, рыдал в голос.

— Ты думаешь, песни маленьких девочек способны остановить такой глобальный род человеческой деятельности, как война?

— Не знаю. Не думаю… Но они, даже если просто заплачут, может, через раз стрелять будут.

Любовь

Мы стоим под аркой, вокруг нас текут дождевые ручьи. Парень с девушкой, спрятавшиеся здесь же от дождя, разглядывают Лену и тихо переговариваются. Лена идет к машине.

— Простите, — подходит ко мне молодой человек, — а это «Тату»?

— Да, — отвечаю я.

Он с сомнением смотрит Лене вслед.

— Нет, — говорит, — вы шутите. Это не она.

— Я не шучу, — говорю я, и он отходит, недоверчиво мотая головой. Слышу, как он шепчет подруге:

— Говорят, что она, но кажется, не она.

В машине Лена включает отопление. И жалуется, что автомобилю не нравятся частые отлучки хозяйки в Америку — перестает заводиться.

— О чем ты сейчас поешь?

— О любви.

— К кому?

— Ко всему. Просто ко всему. У меня много разных тем, они связаны исключительно с личным опытом моим или моих музыкантов. Stars are internally drawing the lines of the future, humans are desperately running and fighting for love. Planets revolving and tracing a path of perfection. Humans are desperately running and fighting the love.

— Неужели за все это надо бороться? Неужели жизнь и любовь не принадлежат нам по праву рождения?

— Это иллюзия, что не надо бороться. Ты приезжаешь в другую страну и видишь ее бенефиты. «О! Круто!» А когда начинаешь там жить, обнаруживаешь всякие недостатки. Это в раю, наверное, жизнь прекрасна. Я верю, что он есть, — предупреждает она мой следующий вопрос.

— Тебе в Лос-Анджелесе тяжело бороться?

— Пробиваться приходится. А я хочу просто выступать. — Она говорит таким голосом, каким могла бы сказать «Я хочу просто дышать». — Вся жизнь — борьба. Ты приходишь на студию и борешься за то, чтобы песня получилась классная. За слова, за мелодию. А за любовь лично мне не надо бороться. Надо бороться за сохранение любви. Сохранить — это очень сложно.

— Когда-нибудь тебе приходилось бороться за любовь Москвы?

— Любовь Москвы связана для меня с личным состоянием. Если погода хорошая, даже дождь, как сейчас, — а я люблю осень, я осенью родилась — сидишь дома и смотришь, как капли стекают по стеклу… — Мы умолкаем и сидим, смот­рим, как дождь прокладывает бороздки по лобовому стеклу. — И так здорово, — добавляет Лена. — Так спокойно. Так хорошо. А иногда, если у тебя проблемы, ты стоишь в пробке, опаздываешь на важную встречу и чувствуешь ее полную нелюбовь.

— Когда вы выступали с Юлей, она выполняла роль плохой девочки, ты — хорошей, — перехожу я к вопросам, которые могут извлечь Лену Катину из состояния «хорошо» и дать ей почувствовать нелюбовь Москвы. — И тогда можно было сказать, что Юля далеко пойдет, а ты нет.

— Да, наверное, — Лена смотрит на стекло. — Я ни с кем не соревнуюсь, просто делаю то, что люблю. А образ у меня такой — да, складывался, наверное…

— Наверное, это была хорошая игра с твоей стороны.

— Да нет. Почему? У меня глубоко внутри сидит серьезный стержень, я сильный человек, я хочу, и я приложу все усилия. Мы с Юлей не могли бы сосуществовать столько лет, если бы я сознательно не отошла на второй план. Юльке было бы плохо морально, она очень экспрессивная, ей обязательно нужно быть в центре внимания. И я ей обеспечила комфортные условия.

— Отойти на второй план — это сила, притворство или трусость?

— Это сила. Очень сложно сознательно уходить, когда тебе всего этого тоже хочется. Но мы бы перегрызлись и просуществовали лишь два месяца, если бы я начала проявлять характер. Поэтому я решила: ну хорошо, пусть будет так. А характер мой вполне проявится в сольном проекте.

— А ты была не слишком мала для таких прагматичных планов?

— Получается, что нет.

— И то, что ты разлиновывала мальчикам тетрадки, в какой-то мере тоже прагматизм.

— Я просто любила рисовать. Я сижу с мальчиком, а у него нет полей, и если учительница увидит — напишет ему замечание. Мне несложно: «Хочешь, я тебе прочерчу?»

— Мне кажется, такие девочки — хорошие-хорошие — и тетрадку разлинуют, и на второй план отойдут, но всегда будут иметь в виду, что когда-нибудь возьмут реванш.

— «Реванш» — неправильное слово. Реванш — это когда «я круче» или «еще покажу вам, где раки зимуют». А я просто живу. Мы с Юлей очень близко общались. Подруги не подруги, но она была, есть и будет близким мне человеком, с которым пройден важный отрезок жизни.

— Ты так говоришь, будто вы поссорились.

— Мы не общаемся сейчас. Не ссорились, просто так получилось. И… вот потому, что я просто жила, для меня второй план — это нормально. У меня были комплексы по поводу веса, внешности и так далее. Но личностного комплекса не было никогда, и я всегда прекрасно знала, что я из себя представляю и на что способна.

— Комплексы по поводу внешности — это очень интересно. Много пишут об изменениях внешности Юли Волковой. Ты была внешностью недовольна, но никаких операций делать не стала. Хотя за то время, что мы не виделись, ты изменилась невероятно, — говорю я, и Лена смотрит на меня со страхом перед тем, что я сейчас скажу. Но больше перед тем, что ей придется сохранить спокойствие, что бы я ни сказала. — Ты стала жестче.

— Я это тоже чувствую.

— Стержень напрягается?

— Да, напрягается.

— Что произошло?

— Взросление. Плюс потребовалось много сил, мужества и самоконтроля, чтобы после такого успеха начать все с нуля. Тяжело.

— Помнишь, я спрашивала тебя про эту лесбийскую историю? — Я проговариваю название проблемы и по едва заметным изменениям в лице Лены чувствую, что ей это слово не очень приятно. — Ты тогда оправдывалась, ты мне говорила про религию и про церковь. А сейчас ты защищаешься. Ты научилась защищаться?

— Это не защита. Это мое мнение. Я много думала о жизни «Тату». Пересмотрела очень многое, переоценила и переанализировала. У меня было достаточно времени для этого.

— Зачем?

— А просто так. Всегда приходят какие-то мысли в голову: а сейчас ты сделала бы так же или по-другому? По-другому или так же… Ой, смотри!

На наружное зеркало садится воробей, внимательно смотрит на нас через стекло и стучит по нему клювом, словно просясь внутрь.

— Воробушек, — говорит Лена.

Страх

— Чего ты боишься? — спрашиваю я, и воробей улетает.

— Я боюсь переоценить свои возможности. И я очень хочу добиться успеха. Очень хочу, правда. Для меня это важно — доказать самой себе, что я как независимый исполнитель способна на многое. Я пишу мелодии, я пишу слова…

— Ты сейчас выходишь на большую сцену?

— В Лос-Анджелесе был концерт в «Трубадуре». Это клуб с прошлым, в нем выступали очень известные исполнители. И в Сан-Франциско.

— Пришли только русские?

— Нет, почему? Русские, американцы, мексиканцы. Многие из Латинской Америки специально прилетели. В основном англоязычная публика.

— Зал был заполнен?

— Почти.

— Им понравилось?

— Они слушали с интересом. Они еще не могли мне подпевать, но я чувствовала, что им нравится.

— Ты уже не будешь придумывать себе легенду?

— Я такая, какая есть. Таланта у меня достаточно. Вот так я скажу, очень самоуверенно.

— Это ты мне, журналисту, говоришь. Но ведь с самой собой ты так самоуверенно не разговариваешь, — говорю я, и Лена поднимает на меня спокойные глаза в детских ресницах.

— Говорю то же самое, — тихо произносит она. — Я хорошая певица, я талантливый человек. Первый клип был хорошим. Never forget. «Никогда не забуду». Он так называется. И это только начало. Я русская девочка, ею была, ею останусь. Но целиться буду я на весь мир.

Мы замолкаем. Мне вдруг тоже становится жаль, что улетел воробей. Куда он полетел? Нашел ли для себя чердак, на котором можно укрыться от дождя?

— В последние годы тебе приходилось сильно плакать?

— Когда маму срочно увезли на операцию, а я была не рядом. Всегда тяжело, когда что-то происходит с близкими, а ты далеко. Но во­обще-то я редко плачу почему-то. Иногда понимаю, что легче было бы поплакать, а слез нет — и все тут. — Она умолкает, и мы слышим, как дождь капает на стекло.

— Что такое стержень, объясни.

— Нужно не дать эмоциям заполнить твой мозг, уметь рационально подумать — это стержень. Я стараюсь думать… много… Наверное, мне очень помогает то, что я верю в хороших людей. Многие сегодня потеряли эту веру, от каждого ждут предательства, ножа в спину.

— Ты его не получала — в спину?

— Ну, получала. Но реже. Оттого, что я в принципе ждала от людей хорошего, я сама редко делала плохое. Я и не ждала хорошего в ответ, но так получалось, что я его получала. А если не получала, то не расстраивалась.

— Ты мечтаешь перед сном?

— Я мечтательный человек. Люблю представлять, как выхожу на большую сцену и меня встречает куча народу. Представляю съемки и интервью.

— Тщеславие?

— Нет. Просто интересно. Я не ставлю себя выше других. Просто хочу нести людям свои эмоции. Многие хотели бы оказаться на моем месте. И у всех есть что принести. Только кто-то приносит многим, а кто-то — одному человеку. И может быть, принести одному — это гораздо важнее. Я не знаю. Я просто люблю жизнь. Но если я не попаду туда, куда стремлюсь, то не покончу самоубийством. Не хочется этого даже произносить, но если вдруг у меня не получится…

— Если вдруг у тебя не получится, тебя всегда примет Москва и даст тебе то, чего не дал мир.

— Московская публика жестока. Она не умеет радоваться чужому успеху. Всегда ждет твоего провала, чтобы сказать: «А-а-а! Я же говорила! Вот! Смотрите!» Я даже по форуму наших поклонников слежу. Написала там, что еду в Мексику делать промоушн своему первому клипу. Англоязычные ответили: «Круто! Молодец! Мы с тобой!» Русскоязычные: «Главное — чтобы кроме Мексики это еще куда-нибудь пошло, а то так в Мексике и останется».

— Но в Москве помимо агрессии еще что-то есть. У нее есть память и сердце.

— Да, сердце у нее есть, — соглашается Лена. — Москва отражает.

Я выхожу из машины в отражающую Москву. Деревья Школьной намокли. Маленькие домики радужны, несмотря на дождь. Много­этажки — серые. Кажется, они хотят открыть свои блочные пасти и проглотить цветные домики. Лена заводит машину, и мне кажется, она прямо со Школьной отправится покорять мир. И само собой так выходит, что именно ей желаешь успеха — не Лене Катиной из «Тату», а Лене Катиной из Москвы. Она похожа на Москву. Она похожа на московского воробья. А им еще не приходилось долетать до Европы. Воробьи вообще считаются птицами неперелетными.

— Я вспомнила! — Лена выбегает из машины без зонтика. — Когда я в последний раз плакала! Из-за нашей хоккейной команды! Я не просто плакала, я рыдала. И до сих пор у меня слезы текут.

Дождь усиливается и, кажется, до вечера не перестанет. 

 

источник